В ожидании козы - Страница 46

– Бей меня! Почему ты не бьешь? – крикнул Вад. – Я сжег Дюму!

Я ускорил шаг, продолжая свистеть.

– Ну хорошо! Я устрою тебе сеанс! – сказал мрачно Вад и повернул назад.

Вечером, возвратившись с работы, я принял все меры предосторожности против покушения. Прежде чем войти в дом, я привязал веревку к ручке двери, спрятался за угол и дернул. Дверь распахнулась. Ничего не произошло. Я вошел в сени.

– Вад! – крикнул я. – Брось свои штучки! Хуже будет!

Я надел на голову ведро, защитил грудь цинковым корытом и вдвинулся в комнату. В комнате никого не было.

Неужели Вад отмочил номер – удрал в Нижнеозерск? Вещи вроде бы все на месте. Я снял с головы ведро и опустил корыто. Это была ошибка. В то же мгновение острая боль пронзила мое правое плечо. В нем дрожала и раскачивалась камышовая стрела. Я усмехнулся, выдернул стрелу и бросил ее в угол. Теплая струйка крови потекла вниз.

В тумане скрылась милая Одесса, —

запел я.

Из темного зева печи вылетела вторая стрела и закачалась в моей груди.

Золотые огоньки,

продолжал я, выдергивая стрелу.

– Шут гадов! – крикнул Вад, и выпустил третью стрелу. Третья стрела вонзилась мне в голень.

Не грустите, ненаглядные невесты…
В сине море вышли моряки…

Вад вылез из печки. В его руках были лук и пачка стрел.

– Я тебя прикончу, – сказал он.

– Валяй.

– Нет. Я тебе сделаю хуже. Я выбью тебе глаз.

Вад поднял лук. Я не пошевелился. Вад отбросил лук. Лицо его задрожало.

– Я ненавижу тебя! – закричал он. – Слышишь, предатель! Ты гадючий предатель! Ты продал меня и дядю Авеса! Ты за это поплатишься!

– Прекрати истерику, – спокойно сказал я. – Ты не сопливая девчонка. Будь мужчиной. Пора быть мужчиной. У тебя слишком затянулось детство. Так называемая инфантильность.

Потом я много думал об этом нашем разговоре. Наверно, зря я тогда сказал про инфантильность. Вад вообще не любил иностранных слов, а этого он наверняка не знал и вполне возможно, что принял за страшное оскорбление. Вполне может быть, что не скажи я про инфантильность, ничего бы и не было. Но я сказал про инфантильность. Вад посмотрел на меня ненавидящим взглядом, закусил губу и выбежал из комнаты.

Я промыл свои раны водой, залил йодом, потом убрал на место ведро и корыто, а Вада все не было. Я все-таки волновался, с него станется удрать в Нижнеозерск, и поэтому подавил свою гордость и отправился на поиски брата.

Во дворе Вада не было. Я осмотрел все закоулки. И вдруг из палисадника донесся стон. Я бросился туда. Вад лежал в траве, уткнувшись лицом в землю. Его тело было неестественно изогнуто. Я схватил голову брата и повернул лицом к себе. Лицо у Вада было как стена.

– Что с тобой?.. Кто это тебя?.. Вад, ты слышишь?

Вад чуть шевельнул синими губами:

– Сам… спрыгнул с дома… Теперь уж тебе не выкрутиться… Теперь тебе здорово влетит от Него… Не помогут ни кизяки, ни волы… Ишь… хотел подлизаться…

Брат закрыл глаза и улыбнулся бледной кривой улыбкой…

Было уже утро, когда я с моряками вернулся в Утиное. Мы не доехали до больницы. Вад умер на полпути и мы привезли его назад…

На крыльце, придавленное камнем, лежало письмо.

В.-Синюцкий район,

село Утиное

Виктору Анатольевичу Бородину

(сыну кузнеца, что встал на постой в крайней хате)

в собственные руки.

На обратной стороне был неумело нарисован летящий голубь с письмом в клюве, под которым стояло: «Лети быстрей к моим деточкам»

Я осторожно отклеил марку и развернул треугольник из синей плотной бумаги.

...

«Дорогие мои сыночки!
Как вы там без нас? Не голодаете? Все думаю о вас каждую минуту. Молоко в рот не идет, когда вы там сидите голодные, на одной каше.
Козу мы купили очень хорошую, – ласковая, со звездочкой и молока дает много, а ест совсем мало. По дороге делаю сыр из творога… Очень вкусный. Принесем домой много сыру.
Сейчас мы идем днем и ночью, так хочется увидеть вас. Отец и то соскучился. Хмурится, ворчит на вас, какие вы проказники, а сам молоко совсем не пьет, чтобы вам больше сыру досталось. Места здесь глухие, идти очень страшно. Овраги одни, деревень совсем мало и люди встречаются редко. Я уж отцу говорю, давай ночью не идти, а он больно уж спешит. Очень бы нам Рекс пригодился, но пусть лучше вас охраняет. Не злите его и не забывайте подливать в миску водички.
Дорогие мои сыночки! Осталось уже совсем немножко. Скоро обниму вас и напою молочком. Смотрите, ведите себя хорошо, а самое главное – не уходите далеко от дома, вы такие еще маленькие.
Сейчас сижу, пишу вам письмо на почте, а отец стоит рядом и торопит. Обнимаю вас крепко, дорогие мои, не голодайте, одевайтесь потеплее, дни уже стали прохладные».

Я стоял на пороге пустого и холодного дома и читал письмо. Утреннее солнце грело мою влажную после ночного дождя фуфайку, и она тревожно пахла мокрой соломой.

Дорога была пуста до самого горизонта, но в каждый момент там могли показаться родители с бегущей сзади козой. И мне придется отчитаться за все. Я тогда еще не знал, что мои родители никогда не придут и мне не перед кем отвечать.

Я ждал их всю осень и зиму, а потом еще года два ходил по тем деревням, куда они ездили за козой, но так ничего и не узнал. Люди говорили, что тогда много было пришлого народу: шли в родные места или искали лучшего края, и многие пропадали бесследно. Такое уж тогда было время. После миллионов смертей дешево ценилась простая человеческая жизнь.

– С козой шли? – спрашивала какая-нибудь старушка. – Убили небось, Могли… тогда могли за козу…